Потрясающая сказка 1873 года "Сказка о копейке"

Послушался мужик. Взял он заступ и начал копать. Вот копает он день, копает другой, копает третий. Выкопал он яму глубокую-преглубокую, а копейки все нет. Вот кончилась черная земля и пошел песок. От поту у него перепрела уж рубашка, а копейки все нет. Вот кончился песок и пошло болото. Мужик все копает да копает, а воду вычерпывает лаптем. Долго он копал, долго он вычерпывал. Наконец докопался до дна, дальше пошла глина. От работы уж весь заступ истерся, а копейки все нет! Принялся мужик копать руками. Уж он копал, копал, копал, копал! Наконец докопался до дна. Видит, пошел камень — дальше копать нельзя!

Припал мужик к груди матери своей, чтобы спросить ее, за что она так горько посмеялась над ним. Только глядь: под комком глины лежит медная копейка! От сырости она вся позеленела, закорявела и стала такою же шершавою, как сама земля.

Схватил ее мужик, поцеловал, завернул в онучу и спрятал за пазуху.

Вот вылез он на свет божий и пошел домой со своей копейкой.

Идет мужик, и здоровается с ним березка кудрявая.

—       Мужик, мужик,— спрашивает березка,— отчего у тебя одёжа на невод похожа?

—       Копейку добывал,— отвечает мужик.

—       Трудно же достается тебе копейка,— сказала березка и покачала своей кудрявой головкой. Идет мужик дальше, и здоровается с ним птичка лесная.

—      Мужик, мужик,— спрашивает птичка,— отчего ты весь в мозолях, как в дубовой коре?

—       Копейку добывал,— отвечает мужик.

Засвистала птичка и улетела в самое небо, говоря про себя: «Не хотела бы я быть мужиком!»

Идет мужик дальше, и здоровается с ним рыбка речная.

—      Мужик, мужик,— спрашивает рыбка,— отчего ты высох, как щепка?

—       Копейку добывал,— отвечает мужик.

Ничего не сказала рыбка, только хвостиком плеснула, и опустилась она на самое дно, подальше от света белого, чтобы и ее не ровен час не забрали в мужики.

Пошел мужик дальше и видит: идет ему навстречу поп. Мужик снял шапку и подошел под благословение. Сразу заметил поп, что мужик вернулся с работы, значит, у него должна быть копейка. И захотелось попу вытянуть у мужика его копейку.

Вот подходит он к нему, да и говорит:

—       Разевай рот!

Мужик разинул.

—       Высунь язык!

Мужик высунул.

Опустил поп руку в карман по самый локоть, достал щепотку хлебных крошек и посыпал мужику немного на язык. А что осталось, спрятал для другого раза.

— Ну, теперь давай свою копейку,— говорит он мужику.

Мужик отдал.

Вот приходит он домой, жена и спрашивает его:

—       Ну что, добыл копейку?

—      Добыл,— отвечает мужик.

—       Куда же ты дел её?

—      Отдал за царствие небесное,— отвечает мужик.

—       Ну и слава богу,— говорит жена.— Садись теперь обедать.

Помолились они и сели: дождевую воду хлебать, сосновой корой заедать.

Пообедавши, мужик поблагодарил бога, что он насытил его «земных своих благ», и лег отдохнуть с работы.

А поп тем временем пришел домой и стал думать, что бы ему сделать с мужицкой копейкой. Думал он, думал, наконец сказал:

—       Знаю, что сделать!

И кликнул пономаря. А пономарь-то не только на клиросе орал, а и торговишкой не брезговал. Вот приходит пономарь, а поп и говорит ему:

- Послушай ты, долгогривый! Теперь у нас пост, так с вчерашнего дня я ничего скоромного не ел. Вот тебе копейка! Сжарь ты мне своего поросёнка, да смотри — никому ни гугу! Не то всю гриву тебе вытреплю. А коли справишь всё дело, как следует, так дам тебе у поросенка хвостик пососать.

Пошел пономарь и думает: «Вишь, толстопузый, что выдумал! Нет, хвостик-то сам пососи, а поросенка-то я откормлю да самому архиерею продам!»

И понес он копейку торгашу, что держал в деревне лавку со всяким товаром. Приходит он к лавочнику, да и говорит:

Кум, а кум! Вот тебе копейка, дай ты за нее попу поросенка, да мне улей меду за труды.

Усмехнулся торгаш, однако копейку взял: у мужика, думает, куплю.

Приходит он к мужику, показывает копейку да говорит:

Видишь копейку? Дай ты мне за нее своего поросенка, да добудь улей меду да волчью шкуру на тулуп.

—      Ладно,— сказал мужик,— благо я теперь отдохнул от работы.

Перво-наперво отдал он купцу своего поросенка, что берег себе к празднику.

Праздник-то был самый большой в году. Ну, ничего, думает он. Как подрастет мой сынишка, что теперь в люльке лежит, так справлю праздник как следует.

Потом взял мужик кусок мякинного хлеба, засунул за голенище нож и пошел в лес.

Вот идет он лесом, а сам нюхает, не пахнет ли где мёдом.

Нет, ничего не слыхать! Долго шел он; давно уже съел он свой хлеб и кормится одними желудями да кореньями, а меду как назло нигде не слыхать. Наконец мужик потянул носом воздух в себя: издалека послышался легкий медовый запах. Пошел мужик по чутью. Шел, шел. Пришёл. Видит, стоит большущая липа, а вокруг нее пчёлы так и кишат, так и кишат. Только глядь! Огромный медведь стоит у дупла и уже собирается лапу в него запустить.

—       Ах ты, господи! закричал мужик,— да, никак, мишка хочет мед у меня перебить!

Выхватил он из-за голенища нож и с криком побежал на медведя. Заслышав мужика, мишка обернулся, приосанился и пошел навстречу ему.

Быстро сорвал мужик несколько пучков тонких березовых веток, намотал их на левую руку, в правую взял нож и пошел на медведя.

Вот они сошлись. Мишка уж и лапы протянул, чтобы схватить мужика, да не тут-то было: мужик сунул ему в лапы свою левую руку, а правой всадил ему в сердце нож по самую рукоятку. Потом отскочил назад, как градина от камня. Да на беду он зацепился за сук, так что медведь успел-таки сцапать его. И вот обнялись они и сцепились врукопашную. Сперва мишка стиснул мужика, у того даже косточки затрещали. Потом мужик стиснул медведя — у того кровь брызнула из раны, как вода из родника. Повалился мишка, как овсяной сноп. А мужик размял маленько свои косточки после медвежьей ласки, да и думает:

«А ведь бог не без милости и к мужику, не пошли он на мое счастье медведя, мне еще бог весть сколько пришлось бы искать волка, а теперь лавочник, может статься, согласится взять медвежью шкуру вместо волчьей».

Содрал он шкуру с медведя, вынул из дупла мёд и понес свою добычу домой. Приносит он ее к купцу. Тот посмотрел, покачал головою да и говорит:

—       Медвежью шкуру вместо волчьей! А что дашь в придачу?

—       Да что же мне дать-то,— говорит мужик,— портки, что ли?

—       Ну, давай хоть портки!

Снял мужик портки и отдал их купцу; потом получил от него копейку и понес барину в счет недоимки с прошлогоднего оброка за водопой: потому, видно, по барской молитве текла в реке вода да мужицкую скотину поила.

Идет это мужик, да и глянул на копейку, которую всё в руке держал. Глядит, а копейка-то та же, ржавая да корявая, та самая, что отдал он попу за царствие небесное. «Ладно,— думает себе мужик,— отдам я ее теперь барину, небось не скоро вырвется из барских рук».

Вот подошел он к барским хоромам, снял шапку и стал у ворот. А на беду его барыня выглянула в окно посмотреть, не едет ли офицерик молодой.

Как завидела это барыня, что стоит мужик без порток, закричала: «Ах, ах! Помираю!» — глаза закатила, обомлела и хлоп на ковер — только ножками задрыгала.

Бегут докладывать барину: так и так, мол, барыня изволила увидеть мужика без порток и теперь помирает. Напустился барин на мужика, затопал, заорал. Но как узнал, что он ему оброк принес,— притих, только дал мужику записку и говорит таково ласково:

На тебе, голубчик, записочку, отнеси ты ее к становому.

Взял мужик записку, отнес ее к становому и уж взялся было за шапку, чтобы домой идти, только посмотрел он на станового и остановился: у того кулаки сжаты, глаза сверкают, зубы скрежещут, сам пышет, как взмыленный конь. Как подскочит это он к мужику, да как заорет:

Как ты смел, сиволапый ты этакий, барской чести оскорбление нанесть?

Попробовал было мужик оправдаться, да куда тут. Распалился становой пуще прежнего:

Как! Ты еще отпираться, отпираться, собачий сын! В Сибирь сошлю! В гроб заколочу! С живого шкуру сдеру!

И пошел, и пошел... А сам то спереди, то сбоку так и наскакивает, точно забодать мужика али в рот ему вскочить хочет.

Заслышала жена, что плохо дело. Поймала она петуха, бежит к становому и бух ему в ноги.

Батюшка,— говорит,— вот тебе петух. Возьми его на здоровье, только не губи ты моего хозяина! Без него пропадем мы с малыми ребятами.

Осерчал становой пуще прежнего. Даже задыхаться стал.

—       Как петуха! Да как ты смеешь мне петуха сулить, да как у тебя язык повернулся! Я двадцать лет богу и великому государю становым служу, а никогда не терпел такой обиды! Давай сейчас козу, не то всю избу велю разнести.

Нечего делать, привели ему козу.

Смягчился становой и велел только постегать мужика и отпустить подобру-поздорову.

Пришел мужик домой и велел жене портки новые шить, потому скоро нужно было опять идти к барину, работать за недоимку в его саду, так чтобы не ровен час барыня опять не завидела.

А барин ходил по хоромам и все придумывал, что бы ему сделать с мужицкой копейкой; наконец надумал и велел кликнуть мужика.

Приходит мужик, барин и говорит ему:

Послушай, любезный, тебе топливо, говоришь ты, надобно. Вот, видишь, там на огороде у меня жердочка стоит, так возьми ее себе, только сослужи ты мне службочку.

—       Какую? — спрашивает мужик.

Ступай ты,— говорит барин,— к другу моему Софрону Кузьмичу, он всего за пятьсот верст отсюда живет, и скажи ты ему, что барин, мол, приказал кланяться и в гости к себе просить.

—      Ладно,— говорит мужик.

Вот пошел мужик к Софрону Кузьмичу. Уж он шел, шел, шел, шел, все лапти истрепал, чуть кожи на подошвах не износил. Наконец приходит и говорит:

—       Так и так; барин приказал кланяться и в гости просить.

Софрон Кузьмич сейчас собрался, потому были они с нашим барином большие приятели: как молоды были, вместе царю служили. А служба-то была самая дворянская: у казенных баранов под хвостом шерсть подстригали да тайком суконщикам сбывали.

Вот приезжает он к барину, и начали они играть на мужицкую копейку. И обыграл Софрон Кузьмич нашего барина, и уехал он веселый-развеселый, и дорогой все песни пел. А наш барин остался злющий-презлющий, и чтобы на чем-нибудь сорвать свою злобу, он кликнул сотского и велел ему стребовать оброк с мужика. .

Пришел сотский к мужику и стал требовать с него оброк.

—      Да откуда мне взять-то? — спрашивает мужик.

—      Откуда хошь, хоть роди, брат, не то барин — опять к становому.

Почесал мужик затылок, однако делать нечего, оброк добыть нужно. И вот пошел мужик на заработки. Уж он ходил, ходил и нигде не мог найти работы. Наконец, приходит он к тому самому барину, что выиграл его копейку, и спрашивает, нет ли работы. Позвал барин управляющего, чтобы узнать у него насчет работы.

—      Как же, есть,— говорит управляющий,— у нас недавно плотину прорвало. Нужно поскорей починить, чтобы не размыло. А работа самая опасная, потому вода, того и гляди, снесет, да еще как раз под колесо. Вот нам и с руки отдать эту работу мужику, потому из-за копейки мужик не только в воду, а и в огонь полезет.

—      Хорошо,— говорит барин,— распорядись.

Пошел управляющий к мужику и говорит:

—     Почини барину плотину, да мне сруби избу за то, что я хлопотал за тебя, и зашибешь копейку.

—      Ладно,— говорит мужик.

Вот взял он топор, нарубил лесу, перетаскал его ко двору управляющего и начал строить избу. Топором рубит, топором тешет, топором пилит, топором стругает, топором дыры сверлит, топором гвозди колет, топором и забивает. Пот катится с него градом, а он и в ус не дует; это, думает, ещё работишка, а работа-то будет впереди.

Вот приходит управляющий и видит: выстроена изба на славу.

—      Молодец,— сказал управляющий и дал мужику понюхать рюмку, из которой третьего дня водку пил.

—        Спасибо,— сказал мужик,— порадею твоей милости за твою ласку.

Вот пошел мужик к плотине. Видит, прорвало плотину, по самой средине. Вода так и бурлит, как кипяток в котле. Подступу ниоткуда, чуть подойдешь — земля так и обсыпается. Как тут быть! Думал, думал мужик, наконец надумал: по обоим бокам плотины росли толстые вербы. Мужик перекинул через них крепкую веревку, потом прицепил к ней на вожжах лукошко.

Теперь ладно,— сказал мужик и принялся тесать сваи. Натесавши сколько надобно, бросил он в лукошко тяжелый камень, навалил сваю, сам сел на нее верхом, взял в руки острый кол и отпихнулся.

Раскачало его, как маятник!

—      Эй, утонешь,— кричит ему управляющий из окошка.

Носится себе мужик по воздуху, да и отвечает.

—       Не сумлевайся! Нас бог бережет, потому без мужика ему не то что на свечку, а и на ладан неоткуда бы взять. А то без мужика бог, точно, давно бы перевелся совсем.

Покачалось, покачалось лукошко, наконец остановилось. Мужик ткнул сваю в воду и приколотил камнем. Потом отпихнулся он к берегу, выскочил, придержал лукошко и навалил новую сваю. Долго летал мужик, долго колотил он сваи, наконец вбил все и завалил камнями и песком. Только глядь, срединная свая нагинается, нагинается и вот-вот упадет. Как тут быть? Под руками ничего. Пропала работа! Недолго думал мужик, раскачался в лукошке — и прыг сам на сваю!

От здоровых мужицких пяток свая засела так, что сам черт ее не вырвал бы, да только сам мужик грохнулся в воду, и его понесло под самое колесо.

—      Ну,— думает управляющий,— пропал мужик! Копейка-то, им заработанная, у меня останется.

Однако мужик догадался нырнуть и вылез из воды цел и невредим. Пришлось управляющему отдать мужику его копейку.

Вот понес ее мужик домой, идет, а сам думает:

Слава богу, теперь раньше, чем через неделю, барин не потребует с меня оброка. Будет время поработать на себя, да и отдохнуть, кстати, за весь год.

Приходит он домой и идет прямо на барский двор. Входит и видит: весь двор усыпан можжевельником, все ходят в черном, и в окне две свечи видно.

—       Что случилось? — спрашивает мужик.

—      Барин помер,— говорят ему.

Заплакал мужик и подумал: «Царство ему небесное, добрый был барин!»

И понес он оброк барыне. Только к барыне его не пустили. Барыня больно убивалась по барину, и утешал ее, горемычную, офицерик молодой. Вот никого она и не пускала к себе.

Пошел мужик домой, полез в погреб, вырыл ямку и спрятал в нее свою копейку, чтобы не пропала не ровен час.

Через несколько дней идет мужик домой. Вдруг слышит — кто-то плачет. Обернулся он и видит: сидит при дороге девочка и заливается горючими слезами.

—      Чего плачешь, девка? — спросил он ее. Девочка рассказала ему, что у нее брат очень заболел, так нужно звать попа, чтобы он окунул палец в тесто да помазал больного по губам. Поп даром идти не хочет, а платить ему нечем.

Положил мужик свою шершавую лапу девочке на голову, взъерошил ей волосенки и говорит:

—       Не плачь, дура, я заплачу попу.

Поблагодарила девочка мужика и побежала к попу. А мужик полез в погреб, откопал свою копейку и вынес ее на свет божий.

Глянул на нее мужик и всплеснул руками: узнал он свою копейку, ту самую, что с такими трудами добыл он из груди матери — сырой земли, потому что, полежавши в земле, она стала такою же зеленой да корявой, как тогда была... И заплакал мужик с досады от такой обиды горькими слезами. Понял он, что напрасно пропали все его труды: ничего-то он не выработал, кроме той самой копейки, которая и прежде его была. Вот теперь она попадет опять попу и пойдёт потом гулять по свету белому, и будет ездить на нем всякий, кому удастся подержать ее в руках. А коли ненароком она снова заглянет в его избу, так только затем, чтобы он сям снес ее либо барину, либо попу.

 

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

 

«Не дам никому своей копейки!» — решил мужик.

Вот отправился он к соседке. Приходит, видит — у больного вся борода уж в тесте, а поп стоит посередь горницы, набрал в подол всякой всячины — пирогов, яиц, ниток — и озирается: нет ли ещё чего лишнего в избе. Видит, что больше взять нечего, и оборачивается к мужику:

—      Ну, давай теперь ты свою копейку!

—      Эх, батька, батька,— говорит мужик,— какие у тебя очи, как я погляжу! Никогда не видывал я таких.

—       Как какие? — говорит поп.— Известно какие — поповские! Да что ты тут лясы распустил? Подавай-ка прежде копейку, а уж потом разговаривать станем!

Покачал мужик головою, да и говорит:

—      Эх, батька, плохо тебе будет! Послушай-ко, что я расскажу тебе, авось восчувствуешь.

Жил-был поп, и был он такой же грабитель, как и ты. Вот раз ехал он поздней ночью и вез с собою целый мешок денег. Вдруг, откуда ни возьмись, разбойники! Напали они на него, убили и обобрали догола. Однако решили похоронить его, а не бросать на дороге, потому поп.

Сколотили они большой гроб из досок, приходят за попом, кладут, а он не лезет. «Что за чудо? — говорят разбойники.— Кажись, покойник совсем малого роста, а в такой большой гроб не лезет!»

Сколотили они другой гроб, в два раза длиннее и шире первого. Кладут, а он опять не лезет!

Совсем перепугались разбойники, закричали в один голос: «Да это, должно быть, колдун, братцы!» — и бросились бежать в разные стороны. Вот на другой день едут той же дорогой поп с мужиком. Видят, лежит голый человек. Мужик и говорит попу: «Прикрой его, батька!»

Поп ехал с требы, и потому была у него новина холста. Вот отрезал он три аршина и стал прикрывать. Смотрит, все тело от ног до половины носа прикрылось, а глаза и выше глаз — нет.

Отрезал поп четыре аршина. Опять покрылось только до глаз, а глаза все смотрят.

Отрезал поп семь аршин. Опять то же: глаза смотрят да смотрят.

«Что за притча?» — говорит поп.

«Да ты покойнику глаза-то засыпь прежде песком,— говорит мужик ему,— иначе не прикроешь, потому покойник, видно, поп был, а у попа глаза завидущие, сколько ни отрежешь, ему все мало будет».

Послушался поп мужика, засыпал покойнику глаза песком, и сейчас же он прикрылся куском в три аршина, еще лишку осталось.

—      Послушай же и ты меня,— сказал наш мужик попу,— не грабь ты народ православный. Жалеючи тебя говорю. Ведь после смерти и ты не влезешь в гроб и тебя бросят без погребенья.

—       Ах ты, курицын сын,— закричал поп,— да как ты смеешь своему отцу духовному такие слова говорить!

—       Батька, батька, по душе говорю тебе, не грабь народ православный! Ну, как никто не догадается тебе глаза-то песком засыпать? Ведь растерзают тебя звери лютые! Опомнись, батька!

Схватил поп качалку, кинулся на мужика и кричит:

—Давай мою копейку, довольно я твоего вздору наслушался!

Мужик придержал его за руку и говорит:

—       Нет, батька, ступай себе с богом, а копейки-то я тебе не дам, потому грех твоим грехам потакать.

Убежал поп, подобрав рясу, и прямо на барский двор. Вбегает он в горницу и застает там барыню и офицерика. А офицерик только что посватался за барыню, и она согласилась идти за него. Поэтому офицерик был веселый-развеселый.

—      Что это ты, батька, такой встрепанный? — спрашивает он смеючись.— Али попадья тебя выпорола?

—      Какая попадья? — махнув рукой, отвечает поп.— Это бы беда не большая — свои люди, сочтемся! Мужик взбунтовался, вот что!

И он рассказал им про бунтовство мужика.

—      Эх ты, а еще долгогривый называешься! То-то грива у тебя выросла, да ума не вынесла! Не умел с мужиком справиться!

—     Приведи-ка его ко мне,— сказал новый барин своему лакею.— Я и говорить-то ему ничего не буду, только гляну на него — и увидите, как он сейчас смирится.

Пошел лакей за мужиком, а барин усы покручивает, ждет да дожидается, чтобы ему перед барыней да попом удаль свою показать.

Видит он, входит в дверь мужик, а за ним лакей.

—       Ну, ну,— говорит барин,— веди-ка его сюда, дай-ка я на него гляну! — А сам искоса посматривает, то на барыню, то на попа.

Вот вводят мужика, а барин готов: стоит он посередь горницы, левую руку фертом в бок, правую руку в карман засунул, весь вперед нагнулся, голову вытянул, губы стиснул, глаза выпучил и так и ворочает белками.

Как глянул это мужик на барина, так даже сторопел: - Батюшка,— говорит он,— да никак ты нездоров совсем! Постой, болезный мой, я принесу тебе водицы испить, авось полегчает.

Не дождался мужик ответа, побежал на двор; снял с головы свой замасленный картузишко, набрал в него воды из кадки и приносит барину.

—       На, батюшка, испей!

А барин сидит да только глазами хлопает: больно уж конфузно ему стало перед барыней да попом.

Зато как напустится на мужика барыня! Чуть в бороду не вцепилась:

—       Как, мол, ты смел барину воду в своем поганом картузе подавать?!

Вылил мужик воду за окошко да и спрашивает барина:

—       Чего же тебе нужно от меня?

А барин успел уже оправиться. Развалился он в кресле, засунул руки в карманы да и говорит:

—       Что это, ты, любезный, бунтовать вздумал?

—      Какое бунтовство! Грех попу народ обирать, да и потакать ему тоже грех, вот все!

Да как же это, любезный мой! Ведь он отец духовный. Как же ему своими трудами, а не вашими жить? Ведь эдак ты, пожалуй, скажешь, что и я должен своим трудом, а не твоим жить?

—     Ай да умница! Даром, что барин! — говорит мужик.— Ведь ты, как есть, угадал! Я ведь и тебе платить не стану.

Вскочил барин, как ужаленный, и почал он костить мужика да требовать с него копейку, однако, как ни бился, ничего не мог сделать. Мужик и ему копейки так-таки и не отдал.

Пошел мужик домой, а офицерик, поп да барыня остались думать крепкую думу: как им справиться с мужиком. Думали, думали и решили послать бумагу становому, что мужик-де взбунтовался, не хочет своей трудовой копейки отдавать, так чтобы он ехал усмирить его.

Прочитал бумагу становой и побледнел весь.

Господи,— думает,— пришел мой конец, убьет меня мужик!

Однако ехать надобно, потому служба. Вот засунул становой за пояс четыре пистолета, сел верхом на самого быстрого своего коня и поехал к мужику.

Тихонько подобрался он шагов на сто к мужицкой избе да как припустит, припустит своего коня — только дым столбом пошел. Вихрем летит это становой мимо избы, а сам кричит:

Отдай копейку, отдай копейку, мерзавец! Не то не пощажу! С лица земли сотру, в бараний рог согну!

А сам знай хлещет, да хлещет своего коня.

В избе поднялся страшный гвалт. Мужика на ту пору как раз дома не было, но, заслышав крик станового, корова замычала, свинья захрюкала, овца заблеяла, а собаки с лаем перескочили через забор и погнались за становым.

«Ну, пропал я»,— думает становой. Бросил он поводья, уцепился за загривок руками и зажмурил глаза, чтобы не видеть смерти, и понес его конь прямо на огромный камень. Полетел становой вверх ногами. Хлопнулся оземь, лежит и думает:

—       Убит, сейчас богу душу отдам!

Подбежали собаки, понюхали, понюхали его со всех сторон, потом подошли бочком, подняли задние лапы и обоссали его с ног до головы. А становой лежит, зажмуривши глаза, не шелохнется, а сам думает: «Помираю, это у меня из ран теплая кровь бежит».

Побежали собаки домой, виляя хвостами, а становой все лежит да лежит. Долго он лежал и всё ждал, что вот-вот отлетит от него душа. Наконец видит — не отлетает, и решился он открыть один глаз, потом другой — ничего! Приподнял он осторожно голову и оглянулся кругом. Видит — никого нет, а в стороне лежит его лошадь. Подполз он к ней, видит — обе передние ноги переломлены. «Господи,— подумал становой,— нет мне нигде спасения! Что, если мужик окружит меня и возьмёт в полон!»

От страху он чуть не умер; однако собрался с духом и бросился бежать в стан.

Долго бежал он. Не раз спотыкался и падал то на сук, то в болото. Испачкался да исцарапался так, что стал чёрт чёртом.

Прибежал и сел сейчас писать губернатору бумагу: так, мол, и так, мужик взбунтовался и отказался отдавать свою копейку; поехал-де он, становой, уговаривать, но мужик уговорам его не внял и в ответ заревел, как целое стадо коров. Потом выпустил мужик на него особых собак, которых нарочно на этот случай развёл. Собаки эти видом ужасны, ростом с теленка, а бегают быстрее ветра. Потом пустил мужик в него большим камнем, величиной с быка, и переломал лошади обе передние ноги. Потом вынес он огромную трубу и брызнул в него вонючей водою, от которой дух захватывает, и так испакостил ему мундир, что теперь к нему близко подступить невозможно.

Прочитал эту бумагу губернатор и сказал:

Нужно дать становому Егорья за храбрость!

Потом приказал сейчас же снаряжаться в поход против мужика. На другой день рано утром губернатор и становой с ротой солдат уже выступили против мужика. К вечеру они подошли к лесу, в котором жил мужик. Солдаты разбили лагерь и легли спать, а офицеры собрались к губернатору в палатку совет держать, как им мужика заполонить.

Думали, думали и решили, что прямо нападать страшно, так нужно подождать до зари, когда мужик пойдет в лес умываться ключевой водой, а тогда окружить и заполонить.

Сказано — сделано. Подошли они на другой день к ключу, окружили его и спрятались в кустах, чтобы мужик ничего не заметил. Не успел мужик нагнуться к воде, как вдруг со всех сторон у него затрубили в трубы, забили в барабаны и заорали разные команды.

—      Что за оказия — думает мужик, протираючи глаза. А у станового откуда храбрость взялась: скачет он, как угорелый, перед солдатами, саблей машет и кричит.

—      Ребята, не робей! Умрем за царя батюшку и за веру православную!!!

Потом схватил он знамя и крикнул:

—      За мной, ребята, ура!

—      Ура, ура, ура-а-а! — заорали солдаты и бросились на мужика.

Попробовал было мужик обороняться, да где тут! Вмиг его схватили, связали ему руки и повели к губернатору. Однако он успел-таки сломать несколько ружей и перекусить два штыка.

—      Отдай копейку! — кричит губернатор.

—       Не дам,— говорит мужик.

Вот посадили мужика в острог и стали судить. Судили, судили и присудили за бунт и запирательство дать ему двадцать пять тысяч розог, а потом водворить на прежнее место жительства. А чтобы впредь прятать от начальства свою копейку ему не повадно было, поместить у него роту солдат, чтобы он кормил ее, пока не отдаст свою копейку. А за штыки, что он перекусил, и за мундир, что он испортил становому своей вонючей водой, взыскать с него особо.

Наказали мужика и водворили. Повели к нему солдат. Пришли солдаты и сели обедать.

Зарезал им мужик овцу. Съели они и кричат: «Мало!»

Зарезал он им свинью. Солдаты кричат: «Совсем мало!»

Зарезал он им корову, а солдаты кричат: «Да мы голоднее, чем до обеда были!»

—      «Ну,— думает мужик,— этак они, пожалуй, и меня съедят!»

Погодите, братцы,— говорит он солдатам,— я схожу в пчельник меду принести.

—      Ступай,— говорят ему солдаты.

Схватил мужик шапку в охапку и бросился вон из избы.

«Гложи теперь колоду за место меду, крупа проклятая,— думает он,— а коли не вкусно покажется — кирпичом закуси, а я тебе больше не кормильщик».

И ушел мужик в дремучий лес. До самого вечера он все шел и зашел в такие дебри, где и духу человеческого никогда не слышно было.

Сел мужик на кочку, осмотрелся, разул левую ногу и вынул из-под онучи свою копейку, ту самую, за которую столько муки претерпел.

Посмотрел на нее мужик и сказал:

—       Много муки принял я за то, что на приманку черным воронам носил тебя за пазухой. Знаю, что без тебя мне будет и хуже того, да пусть мне лучше глаза выколют, а не доставайся ты, трудовая мужицкая копейка, моим ворогам на усладу.

Сказал это мужик, вырыл яму и закопал свою копейку.

Потом лег он на могилу своей копейки и стал думать горькую думу:

Без копейки жить — хоть в гроб ложись, а с копейкой жить — хоть в реке топись!

Вот вздохнул мужик тяжело, тяжело, пал на землю и говорит:

«Мать—сыра земля, научи ты меня, неразумного, как мне жить, чтобы не терпеть мне одного горя лютого, чтобы и в моей жизни были красные дни!» И заснул мужик.

 

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

 

Спит мужик и видит — к нему что-то катится. Смотрит — это его родная копейка.

—      Ты как это смела из гроба вылезти! — закричал на неё мужик.

А копейка отвечает ему человеческим голосом:

—      Я пришла тебя утешить. Иди за мной, и ты увидишь то, чего желаешь.

Сказала это копейка и покатилась вперед. А мужик пошел за ней следом.

Долго катилась она. Катилась она по полям, по долинам, топям да по лесам, наконец вскатилась на высокую гору, закружилась, завертелась и хлопнулась на бок под крутой скалой.

Вдруг скала расступилась, и из нее вышел высокий старик с седой, как снег, бородой и большим деревянным крестом на груди.

—       Радуйся,— сказал старец мужику.

Сказал это старец и ударил своим жезлом в скалу.

Скала опять расступилась, и из нее вылетела огромная птица.

—      Это птица-могол,— сказал старец.— Садись на неё, и я покажу тебе самую бедную область земли обетованной.

Мужик сел, а старец навязал ему на глаза повязку и сказал:

—      Не снимай, пока я не скажу, не то у тебя голова закружится и ты упадешь.

Вот чувствует мужик, что они поднимаются. И понеслись они вихрем повоздуху. Мужик крепко схватился за птицу, чтобы его не сорвало ветром. Долго летели они. Наконец старик приостановил полет птицы и снял повязку с глаз мужика.

Глянул мужик, видит — несутся они высоко над землей, птица головой облака задевает. Перепугался мужик и весь задрожал.

—       Не бойся,— говорит ему старец.— Мы уже прилетели и сейчас спустимся ближе к земле, чтобы тебе все видно было.

Успокоился мужик и стал смотреть, что у него под ногами.

 

Глава первая

 

Видит — под ногами у него стелется, как золотое море, огромное хлебное поле, а на поле, словно в муравейнике, кишмя кишат люди: видно, хлеб убирают. Только все здесь не так, как у них. И хлеб такой, каких мужик отродясь не видывал, да и люди точно не те: нигде не видно ни приказчика, ни надсмотрщика, а все работают, словно боятся, что хлеб вот-вот вырвется у них из рук и унесет его ветром за тридевять земель. А что всего чуднее: ни на одном лице не видно ни досады, ни недовольства, а напротив того, все веселы да довольны, точно хороводы водят, а не страду страдать пришли.

—      С чего это они такие веселые да довольные? — спрашивает мужик старика.— Али помещик заплатил им втридорога?!

—       Нет, не с того,— отвечает старец.— Земля-то не помещичья, а ихняя, и хлеб ихний, и все ихнее! Да и помещиков в этой стране нет совсем, потому что здесь земля вся никому не принадлежит, а общества разные ею пользуются, кому сколько надобно. Общество не может ни купить, ни продать, ни в аренду сдать своей земли. Потому коли общество перестало работать само на земле, так ее вольно взять под себя всякое другое общество, коли ему она надобна.

—       Неужто так-таки задаром? Да разве уж ничего нельзя брать за землю, коли другой владеет ею?

—       Расскажу я тебе притчу, а ты уж сам смекай. Жил-был мужик, по прозвищу Свищ, потому в карманах у него завсегда был свист. Ничего у того мужика не было, кроме огорода, а в том огороде ничего не было, кроме грядки огурцов.

Все лето кормился Свищ огурцами. Но вот пришла осень, за ней следком пойдет зима. Огурцов на грядке оставлять нельзя. Как тут быть? Думал, думал Свищ, наконец надумал,— пошел к бочару, по прозвищу Прорва, да и говорит: «Сделай мне бочку, я хочу себе на зиму огурцов насолить». «Ладно,— говорит Прорва.— Только на какие же деньги ты бочку купишь?» — «Да я тебе огурцами платить буду». — «Ладно,— говорит бочар.— Выплачивай мне за каждую зиму полбочки огурцов, что насолишь».

Почесал Свищ затылок, однако делать нечего, согласился, потому на весь округ всего был один бочар. «А у дальних,— думает Свищ,— заказывать совсем не рука, потому первое — провоз дорог, а второе — пока дойдешь да назад вернешься, сколько огурцов успеет замерзнуть!»

Вот приходит зима. Насолил Свищ огурцов. Один сам съест, другой Прорве снесет.

Приходит другая зима. Свищ опять насолил огурцов и опять отдал половину Прорве.

Также в третью и в четвертую.

«Ну,— думает Свищ,— теперь я заплатил сполна, да еще с верхом, что бочка-то стоит».

Одначе не тут-то было. Прорва говорит: «Плати, как прежде, да и только; так, мол, по закону». Свищ был мужик неграмотный, да опять же смирный – нет чтобы прогнать Прорву в три шеи: платит ему, как прежде, полбочки да полбочки каждую зиму.

Наконец и ему невмоготу стало. Идет он к соседу да и говорит: «Купи у меня, Христа ради, бочку!» Заслышал это Прорва — да как напустится на Свища:

«Ах ты такой-сякой. Да как ты смеешь чужое добро продавать?»

«Как чужое? — говорит Свищ.— Неужели бочка-то и до сих пор твоя? Ведь я тебе за неё, почитай, разов двадцать заплатил!»

«Заплатил и еще столько же заплатишь, а бочка все-таки моя и моя до скончания века останется: так, мол, по законам божеским и человеческим следует». Поверил Прорве Свищ и доселе, сказывают, платит.

Кончил старец да и спрашивает мужика:

—       А что, друг, небось у Свища-то не только в карманах, а в голове свистит?

—       Точно, свистит,— говорит мужик.

—       Ну, а бочара, мироеда, чай, на первой осине повесить следует.

—       Точно, следует,— говорит мужик.

—        Ну, а теперь смекни-ка: коли кто землю отдает мужику со второго, али третьего, али какого ни есть снопа, либо за какую ни на есть плату деньгами, так не выходит ли, что он самый бочар Прорва и есть, а земля его для него разве не то же, что для Прорвы бочка? Ну, а ты, коли платишь ему, разве не Свищ?

Обиделся мужик, что старец его к Свищу приравнял, и захотелось ему, поставить на своем. Только бился он и так, и этак — все выходит, что старец правду сказал, потому первое, иной-то помещик не проработал над своей землей и столько, сколько бочар над бочкой, а ведь всякий до скончания века доход с неё получает,— значит, Прорва он как есть. А второе, плати мужик хоть третий, хоть пятый, хоть десятый сноп хлебом либо деньгами, всё-таки он много раз заплатит, сколько земля стоит, а земля всё не его будет,— значит, Свищ он как есть.

Ничего не сказал мужик, только стал присматриваться к людям, что копошились на поле. Чем больше присматривался мужик, тем больше он дивился: работники точно перегоняли друг друга. Ну, да это бы еще ничего, а что всего чуднее, так это то, что когда один поотстанет, так другие бросают свои полосы на время и наперерыв бегут помогать ему.

—     Да с чего это они на чужие-то полосы лезут? — спрашивает мужик.

—      Ас того,— отвечает старец,— что полосы-то это не чужие, а общие, а владеют ей все сообща, как в большой семье, где живут без раздела. Работают, значит, тоже сообща.

—        Вишь ты,— удивляется мужик.— Да зачем же это? Ведь лучше бы поделить на семейства и дать каждому свою долю, а потом, когда народятся дети, чтоб переделы были. Чтобы было, значит, так, как теперь у нас на Руси делается.

—       И это хорошо,— говорит старец,— разумеется, коли вся земля мужицкая, да нет на ней ни оброков, ни податей; да только так еще лучше, потому десять человек артелью сделают больше, чем тридцать поодиночке. Ведь тяжелый камень пудов в тридцать десять человек поднимут легко, а поодиночке не поднимет и сотня, и тысяча. Точно так же и в трудностях хозяйственных, чего одному, двум либо трем хозяевам вовек не сделать, то целому обществу сельскому нипочем.

—       Всё это так-то так. Да только как же это у них ссор не бывает? Ведь один-то сработает больше, а другой меньше?

—      А оттого не бывает,— говорит старец,— что они любят друг друга, как братья, и сильному и умелому нет больше радости, как помочь слабому да неумелому. А если ты не понимаешь, как это могли люди устроить промеж себя такую любовь, так я тебе скажу, что из-за выгоды нечего завидовать, коли люди не равно сработают.

—      Как так, не разберу,— говорит мужик.

—      А вот слушай. Жил-был себе старик со старухою, и было у них всякого добра много, потому оба они были люди работящие и непьющие. Жили они промеж себя так дружно, так дружно, что и сказать нельзя. Не то чтоб ударить — худого слова друг дружке не промолвят. Лёг старик однажды спать, да только не спится ему — все такие скверные думки в голову лезут. Только под утро он кое-как заснул. Заснул он и видит сон — подбегает это к нему петух да и кричит под самое ухо:

За водою бабушка
Ехала на дедушке,
Кочергой погоняла,
А метлой стегала.

«Пошел прочь!» — кричит дедушка во сне, а петух подлетает с другого бока и опять свое:

Приехала бабушка.
Дала корку дедушке,
Себе взяла каравай;
Ты, мол, рот не разевай.

«Уйди, окаянный,— кричит опять дед,— не то поленом запущу!» А петух ну плясать у него под самым носом и давай дразнить его:

Ой дед, дед, дед.
Тебе б клячей быть след.
Твоей бабе — мужиком
Да лупить тебя кнутом!

Зло взяло деда. Размахнулся он и со всей силы хвать петуха кулаком по голове!

«Да что это ты разодрался сегодня?» — кричит ему баба, потому он её-то вместо петуха огрел по голове.

«Так тебе и надо»,— сказал с сердцем дед и повернулся от нее на другой бок.

Лежит дед и думает: нет, полно, не дам я бабе власти над собой.

Вот встали они утром раненько, дед и говорит бабе: «Пойдем мешки таскать». «Пойдём»,— говорит баба.

Пришли. Дед взял мешок и понес. Баба тоже взяла и пошла за дедом. Только оборачивается дед, видит: бабин мешок куда меньше его мешка.

«Постой, старая карга,— говорит про себя дед,— ты думаешь, я за тебя мешки таскать стану».— «Ступай вперед,— говорит дед,— а я пойду сзади».

Баба пошла, а дед вынул ножик и распорол свой мешок — пусть, мол, мой и большой, да пустой зато.

Пока дошли до дому, вся рожь и высыпалась.

«Что, много взяла?» — говорит дед бабе.

Всплеснула баба руками, однако поздно было, воробьи расклевали все зерно.

На другой день пошли дед и баба пахать. Дед опустил плуг на пять вершков, а баба на четыре. «Постой, старая карга,— говорит про себя дед,— ты думаешь, что я за тебя пахать буду». Поднял дед свой плуг всего на вершок и спахал так почти все поле. На третий день пошли они сеять. Дед берет мешочком, баба горсточкой. «Постой,— говорит дед,— я тебе покажу, как я за тебя сеять буду!»

Вот высеет дед горсточку, а что останется — возьмет да сразу и высыпет из мешка на землю.

Баба смотрит, да только руками разводит.

«Что, много взяла?» — говорит дед бабе. «Да что ты, окаянный, свое добро переводишь?» — кричит ему баба. «Так ты ещё ругаться! Вот я же тебя!»

И побил дед бабу в первый раз в жизни.

Приходят они домой, баба ушла в садик, села под яблоней и плачет. Всю ночь просидела баба в саду, всю ночку долгую проплакала она.

А старик сердитый-рассердитый завалился спать спозаранку. На душе таково скверно ему было. Заснул старик, и снится ему сон. Чистит будто он колодец. Сам в колодец залез, грязь ковшом черпает и в ведро накладывает, а баба наверху стоит, да веревкой ведро вытягивает, да на землю грязь выливает. Чистили они эдак колодец часа с два. Вдруг у старика зарябило в глазах, перекладина покачнулась, и чудится ему, что в воду упал, поранился и тонет, уже совсем задыхается, а баба сверху ему кричит: «Иван, а Иван, что же ты там? Заснул али что?» А старик только и бултыхает воду и голоса не подает. Видит баба, что дело неладно. Мах по веревке в колодец, да давай таскать старика из воды на перекладину, а по веревке совсем на свет божий, тянет старуха старика, тянет, аж пот выступил, а все-таки вытащила. Смотрит и будто глазам своим не верит: старик совсем искалечился, рука надвое переломлена, глаз один совсем закрылся. Заплакала старуха горькими слезами, потащила старика домой да и уложила его на горячей печи. Разопрел старик, да и проснулся. Проснулся да и думает: ведь вон какие сны бывают, а ведь эдакая беда со всяким может действительно приключиться. Припомнил дед, что он наделал в последние три дня, и ничего понять не может. «Да что это со мной сделалось,— думает дед.— На старости лет стал глупее ребенка малого! Да нешто баба виновата, что я сильнее её! Да нет, все это во сне мне приснилось?!»

Спрашивает он бабу, та говорит: «Взаправду было».

«Да врёшь ты,— говорит дед.— Ведь тебе, может, труднее поднять пуд, чем мне два!»

«А вот поди ж ты! Это я сама тебе сказывала не раз».

Пошел дед на поле. Видит — точно, поле поцарапано словно только, а хлеба и следов нет. Перепахивай и снова сей!

Развел дед руками и говорит: «Ну, прости меня, баба! Все точно я взаправду наделал. Видно, чёрт у меня разум отнял, потому в своем разуме никто такого не наделает».

Выслушал мужик старика, да и говорит:

Ну ладно, твоя правда! Точно, нечего ссориться, коли один меньше другого сработает по слабосилию. От этого, точно, один убыток бывает. Ну, а если он это с озорства сделает, нарочно, значит — пусть, мол, другие работают за меня?!

—        Ну, тогда другое дело! Кто живет на счёт артели да не хочет работать, тот артель обкрадывает. А вора прогнать можно. Да только рассуди, где лучше ведется да где лучше работают, в артели или у хозяина.

—        Вестимо, когда с хозяином — лучше, потому хозяин сам до всего дойдёт, да и не заленится.

—    Послушай-ка, что я тебе расскажу. Жила-была старая-престарая старуха. И был у нее сын Тетеря. И уродился Тетеря такой глупый, такой глупый, что во всей округе не было парня глупей его. Раз идет Тетеря мимо своего сарая и видит — совсем наклонился он набок.

Насупился Тетеря и стал думать крепкую думу, что из этого выйдет. Думал он, думал, наконец вскричал: «Знаю, что будет: сарай набок свалится!» Лег он спать веселый, да довольный: «Какой я,— думает,— умный, как скоро догадался! А ещё люди дураком зовут!»

На другой день он встал и пошел прямо к сараю. А сарай за ночь совсем к земле наклонился, вот-вот повалится.

Усмехнулся Тетеря. «Вишь,— думает,— моя правда вышла».

Да только как же теперь делу помочь? Ломал, ломал себе голову Тетеря, да где тут, не его ума это дело,— ничего так-таки и не вздумал. «Пойду,— думает, к куме, она у нас умная».

Приходит он, да и говорит: «Кума, а кума, вот ты все смеёшься, что я глупый, а я, смотри, какой: увидел это я, что сарай набок наклонился, и сейчас догадался, что он, может быть, cвaлитcя. Ну, а теперь посмотрим, точно ли ты умная: скажи-ка, что нужно сделать, чтобы он не упал». «Ах ты, дурак, дурак,— говорит кума.— Твой сарай ведь на двенадцати столбиках стоит, оттого и валится, а ты подруби одиннадцать, так на одном-то он, наверно, устоит».

Злющая была баба эта кума, над дураком насмеялась, а Тетеря и говорит: «Ну, вижу, ты, точно, умная: я ведь и сам еще прежде хотел так сделать!» А сам про себя думает: «Ловко же я провел куму-то!»

Вот прибежал Тетеря домой, схватил топор и бросился рубить столбики под сараем.

Подрубил он столбиков шесть, ан вдруг сарай так набок и громыхнулся!

«С чего бы это было? — думает Тетеря.— Видно, с того, что я не успел еще пяти столбиков подрубить!»

Пошёл Тетеря домой.

Приходит, видит — телёнок и жеребёнок маток не сосут и пойла не пьют.

Опять крепко задумался Тетеря: что бы это значило? Целый день думал он, наконец догадался:

«Хворают они, вот что! А и какой же я умный стал,— думает Тетеря,— уже второй раз как скоро догадываюсь!»

На другой день пошёл он прямо на скотный двор, видит — жеребёнок и телёнок совсем захирели; обрадовался Тетеря! моя,— думает, правда вышла.

Потом стал он думать, как бы горю помочь. Думал он, думал, ничего не придумал. Нечего делать, пошел он опять к куме. Пришел да и говорит:

«Загадаю я тебе, кума, загадку. Коли отгадаешь, ты, значит, умная, а нет, так дура. У одного мужика была корова с телушкой да кобыла с жеребёнком. Вот раз перестали они сосать, захворали, значит. Скажи-ка, что нужно сделать, чтобы вылечить».

А кума уже догадалась, к чему Тетеря речь ведет, да и говорит:

«Вот видишь, умник мой, вся беда в том, что каждая скотина свое собственное детище кормит, оттого мало дает ему сосать. А коли подпустить телушку к кобыле, а жеребенка к корове, тогда матки будут давать сосать вволю и они сейчас выздоровеют».

«Вишь ты,— думает Тетеря.— Да как это я сам не догадался?»

Послушался он сдуру куминого совета и запер корову с жеребенком в одном, а кобылу с теленком в другом стойле.

Приходит он через некоторое время, смотрит: подохли и жеребёнок, и телушка.

«Да с чего это они,— думает Тетеря.— Видно, с голоду молока опились!»

Вот так-то и остался Тетеря без сарая, да без телушки и жеребёнка, потому послушался он глупого да злого совета.

—       Совет точно глупый, только дурак Тетеря мог послушаться,— говорит мужик.

—        Хорошо,— говорит старец,— да только припомни-ка поговорку: «Говорит Петруха Аносу: Анос, у тебя нос кос! А у самого рожа крива». Ведь и ты, друг сердечный, не во гнев тебе будь сказано, маленько на Тетерю похож: тот думал, что сарай будет крепче стоять на одном, чем на всех столбах, а ты думаешь, что дело лучше пойдет, коли думать да заправлять будет один хозяин, а не вся артель. Недаром говорится: ум хорошо, два лучше, а много — ведь еще лучше.

Да нет же,— говорит мужик,— не то! Я знаю, что артелью лучше всякое дело обдумают, чем каждый в одиночку. Я говорю, что в артели присмотру нет, как хочешь, так и работай!

Эх, друг милый,— говорит старец,— опять ты на Тетерю похож: он думал, что скотина лучше будет кормить чужое детище, чем свое, а ты думаешь, что на хозяина лучше работать станут, чем на себя; ведь в артели всё, что сработаешь, тебе же достанется.

Ничего не мог ответить мужик старцу.

А старец помолчал немного, подумал да и говорит:

—     Ты видел теперь насчет земли. Видел, как здесь владеют землею, видел, как работают на ней. Теперь я покажу тебе другое.

 

Глава вторая

 

Взмахнул старец пучком павлиньих перьев в золотой ручке. Птица широко взмахнула крыльями и снова понеслась вперед.

—        Тошно тебе жить от помещиков, попов да начальства всякого,— говорит старец мужику.— А от купцов да мироедов и того тошней.

Содрал с тебя поп поросенка, а купец уж тут как тут: один содрал улей меду, а другой так и портки с тебя снял.

Заставил тебя барин плотину чинить, а купец уж тут как тут — сруби и ему избу.

Поп сдерёт блин — купец каравай.
Барин сдерет сноп — купец копну.

Баре, попы да начальство — чёртова скотина, которая все пить просит; сколько её ни пои — ей все мало. Взялся мужик по простоте своей поить эту скотину. И все таскает ей воду из колодца. Да только-то далеко от чана, откуда пьет скотина-то. Вот чёрту и жалко стало своей скотины, далеко ей ходить на водопой. И наделал чёрт корыт, и льет мужик воду из колодца в корыта, а уж по корытам течёт она в чан. Вот скотине-то теперь и хвостом болтнуть не приходится; уткнула она свою поганую морду в чан и все пьёт да пьёт. Только мужику теперь хоть в гроб ложись, потому корыта-то все дырявые. Мается мужик не намается, таскает воду не натаскается.

Скотина — это баре, начальство всякое; колодец с водой — это труд мужицкий, а дырявые корыта — это купцы, да мироеды. Не будет счастья рабочему да честному человеку на земле, пока останутся на ней баре, купцы да начальство! Ты видел, как живут люди без бар. Теперь смотри, как живут они без купцов.

Приостановил старец полет птицы, и мужик стал смотреть, куда он ему указывал.

Видит, перед ним большая площадь, точно рынок, а лавок нет. Народу кишмя кишит, и у всякого что-нибудь в руках.

Присмотрелся мужик и видит — у одного мешок хлеба, у другого кусок холста, у третьего пара сапог, у четвертого кучка гвоздей. Только никто ни у кого ничего словно не покупает, а только посмотрит, посмотрит, что-то спросит и отойдет.

—       Что за притча,— спрашивает мужик,— на кой леший они тут толкутся зря?

—       Нет, не зря толкутся они, а за делом. Каждая артель раз в месяц посылает от себя человека и дает ему свой товар для образца и наказывает ему, что забрать от других артелей. Вот они сходятся и уговариваются, а на другой день всяк получает, что ему требуется, взамен — за товар свой, значит.

—       Понимаю,— говорит мужик,— значит, купцов у них, точно, нет. Да только скажи ты мне, артели небось ведь друг дружке тоже норовят товар втридорога продать да подчас подсунуть какой-нибудь дряни.

—       Если б тебя услышали люди, что на площади, то наверно сказали бы, что ты сумасшедший. У них не только не надувают и не обманывают друг друга, а никому этого и в голову не приходит. Потому все они любят друг друга. Да и понимают они, что только совсем бессмысленный человек может делать это.

—       Как так? — спросил мужик.

—       А вот слушай и смекай. Жили-были два пастуха. Одного звали Фомой, а другого Еремой. У каждого было свое стадо. Пасли они их один по один бок, другой по другой бок леса. Вот раз и попутал бес Фому. «Дай-ка, думает Фома,— пойду я и украду у Еремы овечку». Взял он с собой полхлеба и пошел. Подходит это он к стаду, а две собаки как кинутся на него! Испугался Фома, однако не сробел, разломал он свою краюху и бросил половину одной, а половину другой собаке. Собаки присмирели, а Фома хвать овцу, да и драла! Бежит он, а сам весь дрожит как осиновый лист. Где ветка хрустнет, а ему уж сдается, что его за шиворот хватают. Сколько он страху натерпелся, того и не рассказать. На другой день Фома опять взял полхлеба и снова украл тем же порядком овцу. На третий день тоже.

«Ну,— думает,— дай-ко сосчитать, много ли у меня овец-то?» Сосчитал и руками развел. «Наказан я за несправедливость свою, в то самое время, как я воровством занимался, волки у меня трех овец зарезали!»

Погоревал он, погоревал, наконец успокоился: пойду,— думает Фома,— и украду у Еремы уж не одну, а две овцы. Вот взял он целый хлеб и, как стемнело, опять пошел к Ереме овец воровать. Опять кинулись на него собаки; Фома разломал пополам свой хлеб и бросил им, чтобы они не лаяли. Потом взвалил на плечи две овечки и побежал домой. Только идти околицами он не смог, потому больно тяжело было, и пошел он самым коротким путем. Прошел это он полдороги, вдруг слышит — впереди заблеяла овечка.

«Ах ты господи,— думает Фома,— это, видно, волк мою овечку тащит».

Почуявши волка, овечки его заблеяли во всю мочь, а он все бежит прямо на волка. Подбегает и со всего размаха хвать волка по голове, а сам хлопнулся навзничь, потому его самого кто-то огрел дубиной. Поднялся Фома, подходит и глазам не верит.

«Да ведь это ты, Ерема!» — кричит Фома.

«Да ведь это ты, Фома!» — кричит Ерема.

«Так это ты мои овечки крал!» — опять закричали они в один голос, и обоим стало совестно глядеть друг на дружку.

Вот помалу разговорились они и решили, что лучше каждому своих овец пасти да жить в чести и согласии, чем красть овец друг у дружки и собак хлебом кормить.

Вот, видишь ли,— говорит старец,— так точно и здесь: коли сапожники станут продавать хлебопашцам сапоги с барышом, хлебопашцы сапожникам — хлеб с барышом, так выйдет и у них то же, что вышло у Фомы с Еремой: ни тем, ни другим не будет никакой выгоды.

 

Глава третья

 

Опять взмахнул старец павлиными перьями, опять понеслись они над землею. Но скоро старец остановил полет птицы и сказал:

—       Двумя цепями скован ты, мужик русский; одна-то цепь тяжелая, железная, другая золотая! Золотая тонкая, да только будет крепче железной.

Ты видел, как разорвали эти люди цепь золотую. Теперь я покажу тебе, как живут они без тяжелой железной цепи. Много крови, своей и чужой, пролили они, пока порвали наконец эту железную цепь.

И старик указал мужику на большой красивый дом.

Вдруг крыша и потолок дома стали как бы стеклянные, так что можно было видеть все, что делалось внутри его.

Видит мужик — посреди огромной комнаты стоит большой круглый стол, покрытый красной бархатной скатерью с золотыми кисточками. Вокруг стола сидят люди и о чем-то разговаривают, а вокруг народ сидит и слушает.

Диву дался мужик: «Что бы это было? — думает он.— Трактир не трактир, театр не театр!»

Вот поднялся самый старый из тех, кто сидели за круглым столом, и что-то сказал всем.

Все в один голос закричали:

—       Любо, любо!

Тогда народ расступился, и из толпы вышел и подошел к старику человек средних лет с умным лицом, одетый, как все.

Старик поклонился ему и дал какую-то бумагу.

—       А! Теперь понимаю,— говорит мужик,— это старики волостного старшину выбрали либо кого еще постарше.

Нет,— отвечает ему старец,— потому что здесь нет ни старшин, ни губернаторов, никакого начальства, нет даже и царя у них. Все у них миром делается.

—        Как так? — удивился мужик?— Кого же они выбирают?

—        А вот кого: нужно им было чугунку построить. Вот и прислали к ним от соседнего общества того старика, что за столом сидел. Собрал он народ и предложил им, что так и так, мол, нужно бы чугунку нам построить. Народ согласился и сейчас же выбрал тех, что со стариком за круглым столом сидели. Вот они и обсудили дело как следует. Потом выбрали они того самого человека, что к старику подходил, потому он уж мастер своего дела и при постройке всяких дорог, мостов, плотин очень искусным оказался, и все оставались им довольны.

Коли другое какое дело решить нужно — насчет школ, примерно, либо торговли,— то народ выбирает уже других людей, потому не может один человек знать и как дороги строить, и как торговлю вести, и как в школах обучать.

Всякое свое решение они объявляют народу, и коли он не доволен, так выбирает новых.

—        Хорошо же тут! — воскликнул мужик.

—        Твоя правда,— говорит старец.— Но я показал тебе только начало того счастья, до которого достигнет человек. Того же, что будет, когда настанет на земле царство братской любви, справедливости и правды, не может видеть ни одно человеческое око, пока будет промеж людей обман, грабеж да всякая неправда!

Старик замолчал немного и потом опять начал говорить:

—   Все вы будете жить так, но время еще не пришло, хотя скоро настанет оно. Смотри, вон там уже занимается заря, и скоро разгонит кромешную тьму зла и неправды, что покрывает землю, солнце любви. И не будет тогда ни плача, ни скорби, ни страданий, ни нищеты на земле. Тучи застилают грядущее солнце — великую грозу предвещают они. С тех пор, как стоит земля, не было такой грозы. Злой и неправый затрепещет, реки потекут кровавой водой! Горе вам, богатые, ибо вы уже получили свое утешение! Горе вам, пресыщенные ныне, ибо взалчете! Горе вам, смеющиеся ныне, ибо восплачете и возрыдаете!

Слезы полились из глаз старца. Он положил руку на голову мужика и сказал:

—       Благословляю тебя на проповедь. Иди, возвещай по селам и городам, по дорогам и ярмаркам народу русскому правду, которую поведал я тебе. Если возьмут тебя и заключат, закуют тебя и станут судить, перед судом грабителей, мучителей твоих, будь тверд, ибо Сын Человеческий был мучим и распят за то же, за что замучат тебя.

Тут мужик проснулся.

Проснулся он и долго не мог взять в толк, во сне ли он видел старца или теперь он спит.

Потом он вдруг все припомнил — и копейку, и экзекуцию, и солдат. И заплакал он горькими слезами.

—       Господи,— говорит,— за что ты так мучишь меня? Показал ты мне рай земной, а теперь снова бросил в ад кромешный и не дал мне капли воды, чтобы утолить жажду мою!

Я и сам знал, что хорошо бы жить без помещиков да начальников, да только как это сделать?

Вот идет мужик лесом и плачет.

Вдруг слышит он жалобный писк. Оборачивается, видит — огромный ястреб гонится за маленькой птичкой. Вдруг с соседнего дерева поднялся целый рой таких же птичек. С страшным писком и криками налетели птички на ястреба и ну его клевать: кто в голову, кто в глаза, кто в грудь, кто в спину.

Дождем полетели ястребиные перья, и он во всю мочь бросился удирать от них.

А птички с веселым щебетаньем снова уселись на свое дерево.

Задумался мужик и утер слезы. Вот идёт он дальше. Идёт он и видит — пасётся стадо быков. Только вдруг, откуда ни возьмись, волк — и прямо на стадо. Замычали телята, коровы и быки, однако не сробели; точно по чьему приказу, телята и коровы сбились в кучу, а быки кольцом окружили их со всех сторон, головами наружу. Сунулся было волк, да не тут-то было: бык так его хватил рогами, что он чуть ноги унес.

Повеселело на сердце у мужика. И стал он думать крепкую думу, и не заметил он, как подошел к конскому табуну.

Вдруг ему послышался где-то конский топот. Прислушался — все ближе и ближе. Наконец послышал он жалобное протяжное ржанье, и на поляну выбежала взмыленная и окровавленная лошадь, а за нею два волка. Вот они нагоняют её; вот то один, то другой куснет её то там, то тут. Кровь бежит из нее ручьем, она уже вот-вот упадет; но табун уже близко, она натуживает последние силы и влетает в самую средину его. Вмиг весь табун скучился головами внутрь. Волки наскочили было на него с разбегу, но тут же свалились оба замертво!

Увидел это мужик и вскликнул: теперь я знаю, что нам нужно, мужикам, делать, чтобы добиться того, что показал мне во сне святой старец.

И пошел мужик по селам, городам, деревням и хуторам, и всюду говорил он: